"ЭЛЕВАТОР. БОЦМАН ВАСИЛИЙ. КУРЕНКОВ..." Валентин Кириллович никак не может оторваться от блокнота. Такие чувства нахлынули, такое волнение охватило его, словно не тридцать лет назад, а вчера, вчера все это было: и мертвый свет ракет, заливавший голое, схваченное морозной коркой поле, по которому они подбираются к траншее врага, и треск пулеметных очередей, и режущий вой мин. И лица товарищей, их родные глаза, их смех, вскрики, стоны. Каждая черточка лица до пронзительной ясности....
Сколько вызвала в памяти, как взволновала душу одна лишь эта короткая запись в блокноте, сделанная в Сталинграде: "Элеватор. Боцман Василий. Куренков..."
В Сталинград Валентин Кириллович попал из госпиталя, когда битва шла еще на подступах к городу. Все дни и ночи Сталинграда, с первого и до последнего часа, он был в боях. Всего, что было в Сталинграде, вспомнить невозможно. Но элеватор он не забыл. И того отважного боцмана из морской бригады, Василия. И разведчика Виктора Куренкова, и всех ребят, которые там дрались и погибли.
Недавно Ерошкин был в Волгограде, на встрече защитников города. На здании сельскохозяйственного института увидел мемориальную доску: "Здесь в августе - сентябре 1942 года сражалась 35-я гвардейская дивизия". Это его родная дивизия. В музее боевой и трудовой славы, открытом в институте, ему показали альбом "Автографы Победы" о его товарищах - воинах 35-й гвардейской. Из этого альбома он выписал строки из воспоминаний поэта Евгения Долматовского:
"Это были в основном парни воздушно-десантных бригад, не раз участвовавшие в самых отчаянных операциях и в тылу противника, и на сложнейших участках фронта. Это на их гимнастерках с голубыми петлицами мы впервые увидели гвардейские значки... Нормой в 35-й гвардейской дивизии были бесстрашие, прямота, железная стойкость. Я думаю, что о них мало написано книг только потому, что эти парни попали на самый жестокий участок фронта и заслонили собой Сталинград, и мало осталось в живых тех, кто мог бы написать книги".
Да, солдаты 35-й гвардейской без приказа не отходили. И на том рубеже, на элеваторе, они дрались до последнего.
Их было там не более сотни: остатки стрелкового батальона, до предела измотанного в боях, горстка дивизионных разведчиков и противотанковая артиллерийская батарея, в которой уцелело всего два орудия. Правда, - и это было счастьем, - на второй день, когда они уже дрались в полном окружении, к ним неожиданно пробились матросы из морской бригады. Моряки пришли в Сталинград из-за Волги. Высадившись под огнем, с ходу пошли в атаку. Лихим, дерзким ударом опрокинули врага, рванули так, что оказались далеко в его тылу. Но ни развить, ни закрепить успех моряков не было сил. Матросы оказались отрезанными от наших войск. Двое суток они сражались в полном окружении, а потом с боем прорвались к элеватору, который, в свою очередь, тоже находился в окружении, только в другом кольце. Пробилось их человек шестьдесят, не больше. Шестьдесят из всей бригады...
Еще до того, как к элеватору прорвались моряки, и раньше, чем замкнулось кольцо окружения, к ним пробрался командир дивизии. Никто не заметил, как он проскочил сюда под бешеным огнем. Шинель генерала была обожжена и во многих местах продырявлена пулями и осколками снарядов, фуражку он потерял, голова перехвачена повязкой со свежими следами крови. Однако в лице, в глазах генерала не было ни усталости, ни смятения. Обращаясь к солдатам, сказал со спокойной твердостью:
- Перед нами поставлена задача задержать фашистов на рубеже консервный завод - железная дорога - улица Валдайская. Надо стоять насмерть, товарищи... Пропустить фашистов за Волгу нельзя. Это нож к сердцу. Понимаете? В Сталинград идут войска. Мы отбросим немцев от Волги, расколошматим их, но требуется время, чтобы подготовить удар. Вы меня поняли, почему надо стоять тут насмерть? - Генерал переводил взгляд с одного на другого, всматриваясь в измученные, почерневшие от усталости, недосыпания и пороховой гари лица солдат. - Я очень надеюсь на вас!
Гитлеровцы навалились на них крупными силами пехоты и танков. За день отбили столько атак, что потеряли им счет. Только ночью фашисты прекратили атаки, но им удалось обойти элеватор со всех сторон, полностью блокировать его. С рассветом фашисты обрушили на элеватор артиллерийский и минометный огонь, такой силы огонь, что мощные железобетонные корпуса содрогались до основания, - земля под ними колыхалась. А потом еще обрушили бомбовый удар пикирующие бомбардировщики. Они налетали плотными волнами, одни выходили из пикирования, круто врезаясь в дымное, багровое небо, а другие хищно, с режущим воем кидались на цель. Разрывы сливались в сплошном грохоте, высокие корпуса элеватора тонули в кипящем, бешено сверкающем месиве огня и дыма, а железный вал все нарастал, грохотало так, что солдаты, припав к дрожащей земле и задыхаясь в горячем тротиловом смраде, зажимали руками уши, чтобы не лопнули перепонки.
Тяжелые бетонные стены элеватора стали черными, будто их облили смолой, в нескольких местах зияли рваные проломы, в левом крыле занялся пожар, но элеватор все-таки выстоял. Походил теперь на израненную, но грозную крепость.
Почему-то гитлеровцы пошли в атаку не сразу, как улетели бомбардировщики. Ждали, наверное, что русские после такой адовой бомбежки выбросят белый флаг. Но флага не было, и они пошли. Впереди, в линию, танки, за танками густо, тесными кучками, автоматчики. Комбат, двадцатилетний старший лейтенант, крикнул разведчикам:
- Ребята, отсеките их от танков!
Группа в четырнадцать человек, с двумя ручными пулеметами, через пролом в стене выскочила из здания и короткими быстрыми перебежками, от воронки к воронке, пронырнула к взорванному каменному дому, стоявшему в стороне от элеватора, укрылась в подвале и в грудах черного, спекшегося кирпича и обгоревших деревянных балок.
Молодой комбат не ошибся, выбросив на фланг разведчиков. Тут как раз требовались их хватка и особая выдержка. Первые группы вражеских пехотинцев, бежавших плотно за танками, разведчики пропустили дальше развалин, ударили по ним из пулемета с тыла, в спину, ударили в ту минуту, когда остальные успели поравняться с развалинами, - этих резали из автоматов в упор. Ошеломленные внезапным огнем, гитлеровцы заметались, одни залегли, другие бросились назад. А тут открыли огонь наши противотанковые орудия. Три вражеских танка, вырвавшихся вперед, были уничтожены первыми выстрелами. Остальные машины повернули назад. Автоматчики, залегшие перед развалинами, побежали, оставляя убитых и раненых.
Виктор Куренков, судорожными движениями рук меняя автомат, крикнул в запале:
- Як дороге... Врежу сейчас!
- Стой! - Ерошкин схватил его за плечо, показал рукой влево.
Густой изломанной цепью, перекрыв все открытое пространство перед элеватором, от железной дороги до шоссе у домов, накатывалась вражеская пехота. На флангах двигались самоходные орудия, а в центре, впереди цепи, ромбом, танки.
Ерошкин быстро глянул в сторону элеватора. Видят там противника или нет? Должны бы дать им сигнал на отход... "Раз сигнала нет, будем драться тут. Отсюда их полосовать ловчее!"
Подоспело мощное подкрепление, и вражеские автоматчики, только что отходившие в панике, остановились, залегли, открыли огонь. И танки, те, что отступили от элеватора, развернулись, снова пошли вперед, стреляя с ходу. Раздались резкие, подхлестывающие команды, автоматчики поднялись, кинулись в атаку.
Силы были слишком неравными. Гитлеровцы прорвались и к элеватору - там загремели гранаты. И со всех сторон захлестнули развалины. Разведчики, и теперь не терявшие самообладания, в упор резали наседавших фашистов из пулеметов и автоматов, крушили их гранатами. Но враг не отступал, атаковывал упорно, зло. Еще бросок - и уничтожит храбрецов... "Не отбиться, дьявол его!.." Ерошкин в ярости схватил гранату, лежавшую под рукой, но тут же положил обратно. Это была последняя граната, он оставил ее для себя. Решил: когда фашисты бросятся на него, он кинет гранату под ноги, уничтожит и врагов и себя.
И эта страшная минута наступила. Гитлеровцы поднялись, поднялись разом со всех сторон, с диким криком, улюлюканьем, свистом, строча из автоматов. Ерошкин видел их лица в яростном оскале, в горячем поту. Он схватил гранату, с силой рванул чеку и, пружинисто приподнявшись, глядя в распаленные лица гитлеровцев, кинул гранату. Не себе под ноги, нет, а в самую гущу наседавших врагов. И тут же, как над головой просвистели осколки, схватил автомат.
- Ребята, бей их! Бей!
Ерошкин, не помнивший себя от охватившей ярости, прыгнул навстречу унтер-офицеру, здоровенному, лохматому детине, который с криком "Форверст!", вскинув над головой тяжелый пистолет, первым взлетел на крутую груду развалин. Китель на унтере распахнут, рукава засучены по локоть, в глазах безумный, пьяный блеск. Их разделяло только одно мгновение, но они успели встретиться глазами, и Ерошкин уловил, как по лицу унтера пробежала судорога страха. Унтер отпрянул, и тут Ерошкин ударил его прикладом по голове с такой силой, что унтер полетел с груды развалин, увлекая за собой кирпичи.
Слева набросились двое. Ерошкин заметил их поздно, и ему пришлось бы плохо, не подоспей вовремя Виктор Куренков. Одного Куренков срезал очередью из автомата, со вторым схватился врукопашную. Ерошкин кинулся на помощь товарищу, но Куренков справился сам: поймав гитлеровца за горло, оттолкнул от себя и снизу ударил кинжалом под сердце.
Однако немцы не отступали. И они зажглись яростью, Ерошкин свалил одного, второго, но он видит: им не отбиться, никак...
- Бей! Ребята, бей! -кричит он, пытаясь вырваться из тесного кольца, а мозг прожигала мысль: "Не одолеть их, кончено..."
И вдруг гитлеровцы дрогнули, побежали. Ерошкин не сразу понял, что произошло. Только услышав грозный, лихой клич: "Полундра! Круши, братишки!" и оглянувшись на этот клич, он увидел матросов, которые стремительно, выбросив вперед штыки винтовок, бежали к руинам.
Вместе с матросами, с криком "ура", разведчики бросились в контратаку. Гитлеровцы были опрокинуты, смяты, уничтожены в какие-то минуты.
Высоченный, могучий моряк в черном бушлате, крест-накрест перехваченном пулеметными лентами, с гранатами на широком ремне, взбежал на груду камней и, высоко подняв винтовку, сверкая воспаленными глазами, крикнул:
- Братишки! Вперед!
Моряк по-разбойничьи свистнул, рывком спрыгнул с высокого каменного завала и, увлекая за собой товарищей, побежал к элеватору, где кипел бой.
Моряки помогли им отбить вражескую атаку, а потом еще трое суток вместе с пехотинцами удерживали элеватор.
Уже к исходу вторых суток боя у них не осталось ни патронов, ни гранат. Оба противотанковые орудия были раздавлены. А враг все атаковал. Схватывались врукопашную. Брали оружие и патроны у врага.
Во время короткого затишья, ночью, они вдвоем с Куренковым проникли в расположение противника, к тем развалинам, в которых дрались накануне. Еще во время боя разведчики засекли крупнокалиберный пулемет, который был укрыт в руинах. Этот пулемет им сильно мешал, держал под огнем пролом, откуда хорошо простреливались подходы к элеватору. На двоих у них была одна немецкая граната. Но в последнюю минуту, когда они уже вплотную подобрались к развалинам и Ерошкин выхватил гранату, Куренков остановил его.
- Давай их тихо...
Ерошкин понял товарища. Взрыв гранаты вызовет переполох, и тогда им трудно будет отскочить к элеватору. Раз удалось подобраться вплотную, надо уничтожить гитлеровцев без звука. Припав к обломкам кирпича, разведчики бесшумно вползли в руины, подкрались к пулемету с тыла. Двое солдат спали, накрывшись шинелями, а третий сидел возле пулемета, глядел в сторону элеватора. Ерошкин ударом ножа свалил солдата, дежурившего у пулемета, тот даже и не ахнул, потом в одну минуту скрутили спавших. Не сговариваясь, схватили пулемет, покатили его. Но Ерошкин тут же спохватился: патроны! И они вместе с тяжелым пулеметом взяли еще три коробки с патронами.
Гитлеровцы обнаружили смельчаков, когда они были на половине пути к элеватору. Открыли суматошный огонь, в небо взлетели ракеты. Но разведчики не бросили пулемет и патроны, сумели проползти в укрытие.
Вот тогда боцман Василий и подарил Ерошкину трофейный маузер, которым очень дорожил. Он сказал разведчикам:
- Хлопцы, а вы по ошибке в пехоте. Характер у вас матросский!
С этим боцманом и его товарищами-матросами они породнились душой, особенно с боцманом.
Ерошкин вспоминает последний день боя в элеваторе, самый тяжелый. Вода у них давно кончилась, не осталось ни одного сухаря, последние крохи поделили еще накануне вечером. А тут, на беду, в одном из резервуаров загорелось зерно, элеватор наполнился дымом, нечем было дышать. По очереди подбирались к проломам, чтобы глотнуть воздуха.
Им стало совсем невыносимо, и один солдат из пехотинцев, человек уже немолодой, с измученным, серым, заросшим щетиной лицом, сказал обреченно:
- И кому надо, чтоб мы тут погибли в страдании, безо всякой пользы?
Куренков сразу вскинулся на солдата:
- Ты это брось, батя! В панику ударился!..
- Тебе-то чего, тебе трын-трава, а у меня жена и ребятишек трое. Тебе не уразуметь, парнишка!
- Если о детях думаешь, - сказал Куренков строго, неприязненно глядя на солдата, - так не хныкать должен, а драться беспощадно. Трое ребятишек - за троих и бейся. И еще за жену. "Кому надо, чтоб мы тут погибли..." А ты знаешь, сколько погибло под Москвой? Полков, дивизий? Я воевал под Москвой, если бы мы вот так думали: кому надо, чтоб легли...
Куренков тогда не договорил. Немцы опять пошли в атаку, и опять дело дошло до рукопашной. В этой схватке погиб немолодой солдат, у которого было трое детей...
Когда атаку отбили и они, запаленно дыша, пристроились у стены, возле пролома, Куренков сказал Ерошкину с горечью, с болью:
- Обидел я человека. У мертвого извинения не попросишь...
Он долго молчал, тяжело, со свистом дыша, потом громко сглотнул, облизнул сухие растрескавшиеся губы и заговорил снова, но уже другим голосом:
- Трын-трава... Он сказал, что мне трын-трава... А мне, Валька, страшно. Не за себя, ты не подумай, нет... Страшно, что Волга за спиной. Фашисты на Волге. Ты об этом думаешь?
Рядом послышался чей-то голос, лица говорившего в дымном сумраке не было видно, а голос, задумчивый, хрипловатый, слышался отчетливо.
- За нами, парни, еще Урал, Сибирь. Не тут, так там их измотаем до смерти.
Куренков повернул голову на голос.
- Сибирь... А генерал как нам сказал? Нож к сердцу, если пропустим.
- Обстановка, братки, трудная, чего там, - проговорил боцман. - Но я так определяю: и не аховая. Москву им не отдали, потому как это Москва. И Сталинград не отдадим, потому как это Волга. Волга, братки, Волга!
Боцман сказал это так, что Ерошкин помимо воли протянул к нему руку и крепко сжал плечо.
- Давай отдыхать, братишки. - Боцман стянул с себя тесноватый бушлат, кинул под голову. - Хоть бы полчаса поспать...
Ерошкин припал головой к холодной стене, забылся, но тут послышался голос Куренкова:
- Валя, ты любил? Любил, а?
- Нравилась в школе одна, а так ничего не было...
- А я, Валя, люблю. Так хочется жить! Хоть бы раз встретиться с ней, хоть бы раз нам довелось встретиться! Я даже ни разу не поцеловал ее. И вообще она ничего не знает... Чудак, верно?
- Почему же чудак? Может, и лучше даже, что не сказал. Ей легче.
- Валентин, ты только откровенно, как товарищ... Ты смерти боишься?
- Не думаю о ней, вот и все. Не хочу думать, У нас был в роте парень, он говорил: кто о смерти думает, тот наполовину мертв.
- Не шибко-то умен, - сказал боцман. Оказывается, он не спал. - Смерти каждый страшится, и самый отчаянный. Это только в книжках да в кино бывают бесстрашные люди. Жизнь один раз дается, вот в чем дело. Как в атаку подниматься, так каждый раз в груди холодеет. А уж сколько было их, атак... Сколько раз тебе на смерть идти, сколько раз надо задушить страх перед смертью. Как не думать о ней, проклятой? Я вам, братки, так скажу: в том и сила солдата, что ему жить охота, что смерти он страшится до озноба, до жути страшится, а все-таки идет и делает свое. Иначе-то нельзя!
До этого разговора боцман казался Ерошкину другим. Что-то легендарное, сказочное виделось ему в этом моряке, такой он дерзкой удали, такой веселой отваги и силы. Будто пришел из фильма "Мы из Кронштадта".
А Виктор Куренков? Ерошкину казалось, что ничего, кроме ненависти к фашистам, у него не осталось. В рукопашной злее его не было. И после схватки долго не остывал: глаза темные, страшные от гнева, его всего трясло. За эти три дня боя он один пятнадцать, если не двадцать фашистов прикончил. А оказывается, в душе у Куренкова не только ненависть. Как и у него самого. Может быть, война даже сделала их добрее друг к другу, к близким. Давно ли они повстречались с Куренковым? А он уже роднее родного ему. И о матери он думает с такой любовью и печалью. Как вспомнит ее, так и упрекает себя: огорчал ее, разве не случалось, что огорчал?
Последний бой за элеватор завязался, когда уже совсем стемнело. Впрочем, в то время в Сталинграде трудно было отличить ночь ото дня. И столь яростный, долгий, что, когда он наконец прекратился, боцман Василий сказал, обессиленно опустив винтовку:
- Неужто отбились? И не верится, братки... В том последнем бою Куренков был ранен в плечо. Ерошкин перевязал его, но кровь никак не останавливалась, лила из-под повязки ручьем. Ни фельдшера, ни санинструктора не было, оба погибли, и Ерошкин растерялся. "Изойдет кровью!" Он кинулся к товарищам в надежде найти бинты, но в эту минуту к ним пробился связной из штаба дивизии с приказом оставить элеватор, соединиться со 101-м полком, удерживающим рубеж по Валдайской.
К этому времени их оставалось в элеваторе пятьдесят человек, вместе с моряками. И на всех сотни три патронов. Как такими силами прорвать боевые порядки противника? Решение нашел боцман.
- Надо отвлечь внимание фашистов. Мы их атакуем с фронта, устроим переполох, а в это время основная группа ударит в сторону Волги. - Он сказал это твердо, как отдавал приказ. - Чтобы устроить хороший переполох, и пятнадцати человек хватит. Кто идет со мной?
Боцман отобрал добровольцев, и они приготовились к прорыву. Сначала ударила группа боцмана, завязала бой. Как только загремели гранаты, пошла основная группа. Пошла без выстрела. Вплотную приблизившись к переднему краю немцев, дружно, с лихим "ура" рванулась в атаку.
Ерошкин вел раненого Куренкова. Когда они начали бой, Куренков держался. Он даже бил из автомата. Но его почти сразу же, как они вклинились в расположение противника, ранило снова, и он упал. Ерошкин схватил Куренкова, понес. Он тащил его, а товарищи прикрывали с обеих сторон и пробивали дорогу. Так преодолели позицию немцев, а уж тут навстречу бросились свои, и кто-то взял у Ерошкина, совсем выбившегося из сил, раненого.
Санитары положили Куренкова на повозку, - он был без сознания, - повезли к Волге, откуда раненых переправляли на ту сторону. Ерошкин пошел следом за повозкой. Он сам устроил Куренкова на плоту с ранеными. Была глубокая ночь, но над Волгой полыхало зарево пожара, и Ерошкин видел лицо Куренкова. Таким и запомнилось оно ему: без кровинки, со следами страдания, с мальчишеским пушком над верхней губой, освещенное заревом пожара. Когда плот должен был уже отчалить, Ерошкин припал щекой к груди товарища. Биения сердца он не услышал...
источник http://www.vrazvedka.ru/artwork/156-volf.html?start=1
